«Подполье. Бездействие по Достоевскому»
Спектакль для одного зрителя. Автор и исполнитель Александр Савчук
Из анонса: «В узкой комнате, один на один с единственным зрителем руководитель театра "Lusores" Александр Савчук создает текст, основанный на тезисах "Записок из подполья " Ф.М. Достоевского. В помещении только двое – исполнитель и зритель, текст каждый раз создается заново. Запись не производится. Это уникальная акция спонтанного существования, опасная и непредсказуемая. Это театр, который нарушает все законы театра».
Как выглядит театроведческая паника? Есть спектакль, который не с кем обсудить, потому что его больше никто не видел. Ничего не перепроверить и не уточнить, и даже не разобраться в самой природе пережитого опыта.
Наверное, не стоит пытаться объективировать то, что, по сути, существует только как продукт зрительского восприятия и памяти. Можно возразить, что это справедливо для любого спектакля, но в случае с «Подпольем» достоверность рассказа подвергается сомнению еще и потому, что нет никакой документации. Есть, конечно, и свои плюсы: вряд ли кто-то сможет с чем-то поспорить, а стало быть, писать текст об этом действе – почти то же, что творить миф о нем. Возможно, даже продолжать ему жизнь уже в ином, нарративном поле.
Сразу оговорюсь: то, что зрителем спектакля Александра Савчука оказалась я, – чистая случайность. Розыгрыш одного-единственного билета был спланирован так, чтобы победителя выбрал генератор случайных чисел. Видимо, это представление просто очень хотело быть задокументированным – так и произошла наша встреча.
Наверное, ни на одном другом спектакле (чтобы не вдаваться в терминологические нюансы, будем использовать это слово, указанное в анонсе) не чувствовалась такая взаимозависимость актера и зрителя. То, что витает над залом и оказывает определенное влияние на игру, предполагается всегда. Будь оно спровоцировано посторонними шумами, кашлем, шепотом или же напряженным молчанием. Здесь же зритель мог не просто влиять на ход действия, но и в каком-то смысле формировать его.
Сама оппозиция актер – зритель снята. Уникальный случай количественного равенства вообще поставил эти статусы под сомнение. «Вы можете прекратить это в любой момент или уйти, – предупредила администратор. – А как долго это продлится? – Неизвестно. Как пойдет». Значит, просто отсидеться не удастся. Нужно тоже играть определенную роль. В первой части это роль слушателя. Оказывается, нелегко – в пустой закрытой комнате, один на один с актером, который начал монолог с того, что смертельно болен. По принципу «нечего терять» резал правду-матку, углубляясь в разного рода рассуждения о современном мире гаджетов и соцсетей, о взаимодействии с государственными институтами и о всяческих экзистенциальных тупиках.
При подобной степени откровенности и подаче слова «от себя» происходящее носило в некотором смысле исповедальный характер. Но отведенная роль слушателя постепенно приобретала негативный окрас безучастного зеваки. Сидишь себе в мягком креслице и наблюдаешь, как человек с себя сдирает кожу. Потому что нельзя вмешиваться в художественный акт. Хотя это, опять-таки, личный выбор каждого. В конце концов, можно же было встать со стула, обнять бедного и уверить, что все будет хорошо. Примерно так же сбивали зрителей с толку и перформеры поколения 60-х – 70-х, нанося себе прилюдно физические увечья и порождая в публике конфликтное состояние: желание оказать помощь и одновременное осознание того, что будет разрушено художественное высказывание. То есть столкновение плоскостей жизненной и художественной вынуждало зрителя в любом случае играть роль и совершать определенный акт, поскольку бездействие – тоже действие.
Но если артист не наносил себе увечий, не провоцировал «собеседника», и вообще напрямую с ним вроде бы не контактировал, а просто делился сокровенными размышлениями, о каком участии и вовлеченности зрителя в действие идет речь? А вот здесь мы подходим к самому важному – к концу первой части, кульминации и, собственно, тому, ради чего все это делалось. После окончания монолога должна, наконец, произойти встреча. Я до сих пор не назвала главного условия акции – все это время артист должен стоять спиной к зрителю и говорить, уткнувшись лицом в угол. Совершенно не представляя, кто сидит за его спиной на расстоянии полутора метров.
Первые секунды после поворота – невыносимая обоюдная неловкость. И это тот самый шаткий момент, когда можно было развернуть дальнейший ход спектакля по любому сценарию. Интуитивно было понятно, что общепринятые правила поведения в театре здесь не работают. Поаплодировать? Так же уместно, как аплодисменты врача пациенту, или судьи – подсудимому, священника – покаявшемуся грешнику. Сказать спасибо? Да это все даже не мне показывалось, а абстрактным глазам и ушам. Так что пришлось некоторое время мучительно неловко молчать. Конечно, побеседовать куда легче. И это стало второй частью спектакля.
О каких именно тупиках я писала в начале? И при чем здесь «Записки из подполья»? Если рассматривать весь монолог как нечто идущее параллельно сюжету повести Достоевского, то это – первая ее часть, до истории с проституткой. Но едва ли есть необходимость привязывать это к конкретному литературному материалу. На мой взгляд, название могло бы фигурировать в афише просто как проза, вдохновившая артиста на собственное импровизационное сочинение.
Тупик же состоит в том, что никакого подполья-то и нет. Некуда идти. Выйти за рамки социума и стать, например, неформалом – все равно прикмнуть к определенной группе, быть одним из. Отрицать что-либо – примкнуть к отрицающим. Каким образом уйти сразу отовсюду? И главное – зачем? В этот самый неудобный в мире вопрос упираются практически все размышления. И даже попытка артиста отрефлексировать настоящий момент собственного нахождения в углу пресекается осознанием того, что и этот проект при всей своей аскетичности не сотворен «из ничего», автор сам превращает его в уже определенный проект «Угол».
Кстати, крайне удачно выбранное место для подобных речей. Угол – физическое воплощение безвыходности. Но все же рассказывать о сокровенном углу – не очень эффективно, а в лицо собеседнику – страшно. Поэтому просто ощущение кого-то за своей спиной – золотая середина. Ожидание поворота нагнетало обстановку все больше с каждой минутой. И, в моем случае, последующая беседа была скорее спасением от неловкости молчания, попытка забормотать возникшее смущение. Хотя я поначалу действительно расценивала это просто как обсуждение после спектакля. Лишь потом пришло осознание, что, кажется, меня втянуло в это действие, балансирующее на грани жизненного и художественного. И вот в какой-то момент Александр Савчук, не прерывая нашего диалога, вновь встает лицом в угол, а затем поворачивается и... чудо! Никакой неловкости. Теперь уже точно финал, с полным чувством выполненного долга.
С одной стороны, это можно расценивать просто как любопытный эксперимент в исследовании коммуникации между актером и зрителем. Наблюдение за ее метаморфозами в таких радикальных условиях игры. И может показаться, что сам монолог будто бы существовал отдельно и легко мог быть заменен любым другим. Но самое интересное, что как раз отголоски рассуждений актера вдруг прорастали именно там, где я их не ждала, – в моем собственном поведении. Все упомянутые безвыходные ситуации и бессмысленные жизненные процессы упираются в то, что в этом мире просто не хватает поступков. Тысячи обязательств и предубеждений не дают оборвать все связи и начать заново. Да и многие ли вообще этого хотят? Как говорите, «прекратить все в любой момент и уйти»? Это ведь тоже поступок. Лично мне уходить совершенно не хотелось, но если бы и так, вряд ли бы я это сделала. Яркий пример того, как фишер-лихтевская «петля обратной реакции» не просто набрасывается на зрителя, но затягивается и крепко держит его в несвободе.
Ни фотографий, ни записи, ни пьесы. Этот спектакль вообще был? Если снова обратиться к западным перформерам, то важно вспомнить одну из принципиальных черт многих работ: перенесение статуса произведения искусства именно на само взаимодействие актера и зрителя. Контакт между людьми стал главным объектом искусства, что повлекло закономерные трудности в фиксации, документировании отдельных акций. Мне кажется, именно к такому пониманию и тяготеет спектакль Савчука. Исход полностью зависит от того, кто окажется зрителем. В этот раз спектаклю скорее не повезло. Для эксперимента интересней было бы посмотреть на совершенно случайного человека, который о театре знает только понаслышке или просто «пришел на Достоевского». Но, как бы ни сложилась жизнь проекта в дальнейшем, посмотреть на этого зрителя все равно никто не сможет. А вообще, можете считать, что все это я выдумала. Мне, к сожалению, тоже уже не проверить.
январь 2016