«Толстая тетрадь». А. Кристоф
Пермский театр кукол
Режиссер Александр Янушкевич
Художник Татьяна Нерсисян
Роман Аготы Кристоф состоит из трех частей: «Толстая тетрадь», «Доказательство» и «Третья ложь». В любой аннотации мы обязательно встретим слова «самый жестокий роман XX века». Я бы добавила – обманчивый. Мы с самого начала имеем дело с ненадежным рассказчиком. «Толстая тетрадь» написана аскетично: простыми предложениями, без эпитетов и метафор. Подчеркнуто безэмоционально, сухо, что само по себе становится сильнейшим выразительным средством. Простота работает на усиление.
Обратившись к первой части романа, Александр Янушкевич ставит безжалостный спектакль, существующий в такт холодной чеканке коротких фраз, которыми говорят главные герои – братья-близнецы. Действие спектакля разворачивается на фоне невысокой темной стены шириной во всю сцену. Она похожа на старую школьную доску, где будут появляться названия глав толстой тетради, старательно выведенные детской рукой. Одновременно это и стена старого дома, на которой мы увидим заиндевевшие окна – может, единственное трогающее в этом озябшем, лишенном красок мире, где идет война.
Уже входя в зал, мы становимся свидетелями шебутной возни двух героев, которым не сидится за столом: им не терпится начать игру. Масштаб ее будет расширяться: от детской, «в войну» – на полу, до финального разрывания на части ватной куклы-Отца.
Братья живут с Бабушкой в Маленьком городе, мы не понимаем – где конкретно. В контексте спектакля это не важно. Бабушка зовет мальчиков «сукины дети», а ее все зовут ведьмой, потому что ходит слух – она отравила мужа. Вид у нее вполне соответствует этой характеристике: она закутана в тряпки, и все ее существо – это большая страшная маска, испещренная морщинами, маленькие белесые глаза и две длинные костлявые ручищи. Она становится первой, кого мальчики запечатлевают в толстой тетради, куда дальше будут бесстрастно записывать события своей жизни.
Братья играючи ищут способы существования в крайне недружелюбном мире и находят его: муштра и упражнения на преодоление. Они учатся добиваться своего по принципу «услуга за услугу». Так они сумели приобрести себе зимнюю обувь, тетради и карандаши в канцелярской лавке у продавца, чья физиономия вырезана из толстой стопки бумаги. Мысли и эмоции персонажа выражаются за счет того, что рука актера бегло пролистывает страницы снизу вверх.
На протяжении всего спектакля братья существуют в живом плане, но имеют кукольных двойников. Актеры движутся почти синхронно, зеркаля друг друга. Говорят они тоже хором – так, что их голоса сливаются в один. И за многократным «мы» проступает одинокое «я».
Сначала близнецы походят на детей, которые копируют друг друга, но по мере того, как они учатся брать верх над своими чувствами и болью, их вышколенные движения приобретают механистичность. Живое из них постепенно уходит. На наших глазах они бьют себя, тренируя выносливость, вешают кошку, режут куриц. Планомерно вытравляя живые, человеческие реакции, близнецы превращаются в хладнокровных убийц.
Они не хотят чувствовать боль. Но то, что их окружает, – концентрация боли, грубости и жестокости. Все, кто встречается близнецам, производят жуткое или тягостное впечатление, можно сказать, что это «цирк уродов». Речь не только о жутких куклах, которые в массе своей напоминают оживших мертвецов. Другие герои имеют элементы кукольности, или же крайне преувеличенные, искаженные черты. Денщик – перманентно пьян, по этой причине он почти не разгибается, к тому же у него нет головы – шинель застегнута на все пуговицы до самой макушки. Дочь глухой соседки, нимфоманка Заячья Губа, сыграна актрисой, но лицо ее стерто – вместо него белая маска с прорезями для глаз, кроваво-красный рот. Она передвигается кривыми прыжками, как подбитое животное, жалкое, но нуждающееся в защите. Близнецы помогают ей и ее матери пережить голодную зиму, шантажом заставив лицемерного Кюре выплачивать деньги. Священник буквально прикован к двери исповедальни, которую везде таскает за собой. Мы видим только его руки, которые лихорадочно перебирают четки. И слышим звон монет, которые он бросает через вырезанный в двери крест.
У этого Кюре есть Служанка, кокетливость и смешливость которой доведена до гротеска. Под платьем у нее – гипсовое тело, которое в бане она «отдаст» близнецам. Эта воздушная сцена – единственный проблеск в уродливом мире, который окружает мальчиков. Но вместе с тем, притягательность Служанки для близнецов, оборачивается дьявольской усмешкой. Именно она оказывается повинной в гибели евреев Маленького города. Мы видим, как разрубают деревянную голову сапожника. Служанка тем временем поет немецкую песню, играя на аккордеоне, а рядом бьют в барабаны военные. И близнецы, подготовленные чередой своих упражнений, идут на убийство.
Братья не испытывают ненависти или злости. Они поступают так, как считают нужным, совершенно механически выполняя задачу. Так они убивают мать Зячьей губы, которая попросила их поджечь дом. По просьбе Бабушки – дают ей яд.
Нарастающая жестокость – заканчивается взрывом. В финале, когда близнецы пускают Отца вперед по заминированному полю, чтобы один из них мог перейти границу, ватная кукла разрывается на части у нас на глазах.
Кажется, что мы все поняли про эту историю, но предельная документальность, к которой стремятся братья, фиксируя свою жизнь, ведет не к достоверности, реальности повествования, а к ее предельной условности. Жуткие персонажи этого спектакля не только подчеркивают нереальность происходящего, они – олицетворение тех иррациональных, гиперболизированных чувств рассказчика (того одинокого «я»), которые прямо пропорциональны усиливающейся жестокости близнецов.
«Толстая тетрадь» – история длящейся боли, переживания – того, что со сметающей силой хлынет в других частях романа, а в спектакле явлено в образе страшных кукол и утрированных героев. Кукольные двойники братьев в контексте всего спектакля обретают свой метафоричный смысл. Клаус и Лукас – две небольшие игрушечные фигурки, которые существуют вместе только в границах этого вымысла, они застыли там навсегда. Во взрослой жизни близнецов так и не случилось ничего настоящего, подлинного. Их жизни так и не были прожиты. И мир, к условиям которого они ловко приспосабливаются, – лишь фантазия измученного сознания, которое реконструирует жизнь из кривых осколков, в попытке заполнить ее зияющую пустоту.
ноябрь 2016