Людмила Лунц - создатель уникального жанра "уланги". Совершенно особенный вид графики - дневник художника. Герои "уланг", как правило, люди и вещи из окружающей нас жизни, фантазией художника перенесённые в область удивительного, фантастического. О замысле и процессе создания "уланг" мы побеседовали с их автором.
Аня Павленко: Люда, во-первых, поздравляю с недавним вступлением в Союз художников! Это можно считать какой-то новой точкой отсчета в творческом пути?
Людмила Лунц: Самой оценить ещё не удалось, да и возможности не очень мне ясны, скорее всего, это просто статус, за который нужно ещё ежегодно платить «баблос». Неотступное желание иметь свой угол-мастерскую, толкает на разного рода авантюры, как эта. Но так как в Петербурге художников больше, чем людей, и у всех схожая мечта… Неоднократно слышу от людей такого рода рассуждения: «Зачем художнику мастерская, у него природа в распоряжении, сиди на улице, рисуй сколько влезет!».Только отчего же все люди сидят в офисах или в тёплых местечках, и зачем над ними крышу поставили, пусть тоже дышат воздухом. Для многих приезжих (я не исключение) мастерская – не просто «офис» на двенадцатичасовой рабочий день, а место постоянного проживания. Быть может, мои слова раскроют кому-то секрет, для чего художнику нужна мастерская.
А.П.: Беседу о твоих работах хочется начать с самой, на мой взгляд, любопытной вещи – графики с загадочным названием «уланги». Наверное, это самый часто задаваемый вопрос, но всё же. Расскажи, пожалуйста, что это такое.
Л.Л.: «Уланги» – это жанр. Почему я отнесла «уланги» к жанру? Потому что в изобразительном искусстве нашлось место всему, кроме дневников. А что такое дневник для художника? Это, прежде всего, его размышления в рисунках. И отчего бы эти мысли не сделать отдельным жанром – жанром дневника или репортажным искусством, ведь скетчи делают все, наброски и путевые заметки – тоже, даже простые обыватели. Эти мысли паслись долго у меня в голове, носились роем, как пчёлы, потому что наброски от случая к случаю были непрактичны и даже раздражили «больших» художников, кто закончил академии и аспирантуры. Я часто наталкивалась на брезгливое: «это несерьёзно», когда показывала многочисленные зарисовки, сделанные в метро, на концертах, лекциях и фестивалях. Но нашёлся человек, который не отмахнулся от моих рисунков, а дал новый и удобный формат. Человека звали Игорь Улангин. А всё началось с того, что он как-то пригласил к себе в мастерскую печатать гравюры, и в перерывах я делала наброски его мастерской. Игорь очень удивился тогда клочкам и обрывкам листов, на которых я рисовала, сказал, что это непрактично, потому что листочки потеряются, а важность события не сохранится. И вообще, в любом деле нужна подача. Тогда он предложил мне сложенный гармошкой длинный лист бумаги, велел на время, фигурально выражаясь, отпустить себя и нарисовать всё, что мне сейчас хочется. Моя первая проба пришлась по душе Игорю Улангину, и он взял меня с собой в парк, где мы, соревнуясь друг с другом на скорость и время, сделали по самостоятельной истории о парке на всю длину полоски листа. Это оказалось ключевым поворотом в моём осознании набросков, как уже отдельного режиссёрского сценария для одного события.
А.П.: А откуда название? По фамилии учителя?
Л.Л.: Да, тогда в парке я сообразила, что у этого чудесного явления нет имени, но ведь имя есть у всего! Игорю я сказала, что эту книжку стоит назвать «улангами», но он не придал этому серьёзности, быть может, смутившись и удивившись моему предложению. Потом трижды в разных интервью пыталась оформить это в связную мысль, чтобы уже в музее «Эрарта» вывесить окончательное описание этого жанра. Историю рождения слова «уланги» можно продлить во времени ещё так: воодушевлённая Игорем Улангиным, я однако не сразу поняла, что «уланги» так удачно ложатся на концерты, выставки, фестивали и даже одностишия…
Это понимание приходило год за годом, от одной «уланги» к другой, я снова и снова открывала неисчерпаемые возможности не только фиксировать ход событий, куда меня заносила волна моды или времени, но это стало моей отдушиной для поисков сна наяву, как если бы ты слушал мелодию из далёкого прошлого, а она качала тебя на волнах воспоминаний... Все эти впечатления и открытия я рассказывала своему мужу, который неизменно поддерживал меня и радовался моим успехам. Если бы не его интерес и внимание к «улангам», порой непосредственное присутствие рядом, мне бы трудно было держаться четыре года одной словесной благодарностью людей вперемешку с упрёками о комичности их фигуры. И хочу развеять миф «Эрарты», будто «уланги», – это рассказ о моей жизни. Это вовсе не так, потому что я рисовала не себя, а людей города, я была отстранённым наблюдателем, которого мало кто замечал в сутолоке событий и вероятно, мало кто из изображённых людей помнит, как я вообще выгляжу. Но я отвлеклась. Вместе с мужем мы писали и переписывали тексты, чтобы связно объяснить, рассказать людям, что такое «уланги», и в чём их отличие от всего остального. Именно он утвердил меня в том, что это самое подходящее название для жанра. Он как никто другой понимал важность учителя в моём духовном и художественном развитии, поэтому смог убедить меня, что мой путь верен, и «уланги» нужно рисовать. Дорогой мой муж, большое тебе спасибо, что ты есть! Я благодарна тебе каждой своей «улангой», что ты являлся для меня источником вдохновения и любви к людям!
А.П.: А в чем отличие «уланги» от скетча? В том, что «уланг» должно быть много и они объединены какой-то одной мыслью?
Л.Л.: «Уланг» может быть столько, сколько надо – эта прерогатива определять количество изображений остаётся за художником и напрямую зависит от опыта, скорости, времени и способов исполнения – здесь всё друг на друга влияет, даже настроение и характер рисующего. Какой будет избран стиль, не имеет значения, для «уланг» характерно и важно отразить происходящее событие, которое может длиться час, два, пять часов или двое суток, как, например, фестивали... Именно потому, что нужно отразить событие, они объединяются темой. Представьте, я пришла на фестиваль Уличных Театров, кругом шум, гам, все носятся за актёрами, ты бежишь в толпе, на бегу зарисовывая возбуждённую публику, кольцом окружившую актёров, а ещё вдруг начинается ливень и тебе надо куда-то деться под навес, чтобы не замочить лист, где фиксируется происходящее действие. Согласитесь, получатся весьма быстрые рисунки, чем-то напоминающие детские каракули, здесь нет времени рисовать картину маслом для залов Эрмитажа. Итак, «уланги» могут по задумке художника стать или единой развёрнутой панорамой, если действие нужно продлить в единую смысловую линию, или разделить на какие-то эпизоды, например: театров на фестивале много, а про каждый театр успеешь сказать двумя-тремя яркими и ёмкими рисунками. Их тоже можно закольцевать в мини-панораму. Всё зависит от задумки художника. Чем больше практики, тем меньше вопросов, как это делается. Когда надо успеть нарисовать убегающего от тебя матроса или собаку, тут уже не до вопросов: «Каким образом?» «С чего начать?». Когда вы просыпаетесь, вы же не спрашиваете у кровати, какую ногу лучше спустить первой, вы просто встаёте и идёте умываться или пить кофе, так и в «улангах».
А.П.: При взгляде на них с трудом верится, что они нарисованы между делом на коленке… ты их как-то обрабатываешь после?
Л.Л.: Как я уже говорила, «уланги» надо делать здесь и сейчас, именно на коленке, но художник может всегда доработать картинку дома, добавив в сюжет остроты, дать, например, в руки персонажу что-то отвлечённое, что придаст комизма ситуации, сделает её абсурдной или парадоксальной, трагичной или мистической. Что это будет у вас, я не знаю, потому что я – не вы, а потому смело выдумывайте, ведь «уланги» – это сон наяву! Про себя могу сказать так: сразу, слева направо, я рисую канву события, интересные лица, главных персонажей, расположение ценных и забавных предметов для достоверности события в стенах «Дома N» или «Здания И», или ключевые моменты события. Дальше нужно «причесать» сюжетную линию, объединить её смысловым центром через цвет или пятна. После отсканировать, прибавить яркости, убрать мусор, можно добавить фильтров и выложить на странице, например, под названием: «Соборище Анастасии Мурзич в Щелкунчике». Если это трёхдневный фестиваль уличных театров, то после у меня на столе для «причёсывания» лежат гармошки «уланг», а чтобы их доработать и показать зрителю, у меня уходит ещё два-три дня. Так многие полагают, что это пустяковый труд, гроша ломанного не стоит, однако объективно оценить сможет тот, кто лично проделает мой путь самостоятельно.
А.П.: Ты помнишь, когда впервые осознанно села за лист бумаги? Не просто как рисующий ребенок, а именно с намерением стать художником. Думала об этом в детстве?
Л.Л.: Час, время и во что одета была в этот момент – не помню, но вопрос звучит торжественно, а я , вероятно, относилась к нему проще, без особой подготовки платья и шампанского по этому случаю. Скорее всего, я была одета в заношенную рубашку с чужого плеча, коротко стрижена под мальчика и даже не верила, что мне удастся нарезать гравюру, эскиз которой я прорабатывала в течение месяца. И тем более понятия не имела, как его перенести на линолеум. Это было года четыре назад, между слезами, отчаянием, надеждой и любовью к своему будущему детищу. Желание поверить в себя, свои силы, было настолько велико, что я не боялась формата и сложностей, которые ожидали меня впереди. За четыре года таких вот осознаний, я утверждалась в том, что могу творить миры, вырезая их на линолеуме кусок за куском, погружаясь вместе с металлом в глубину материала, и отлетая стружкой в разные стороны. Так появлялись глаза, нос, уши и я словно бы рождалась заново для самой себя каждым этим появлением. Процесс творчества похож не то на медитацию, не то на роды: на глазах у тебя рождается твоё творение – это удивляет и воодушевляет одновременно. Не хочется придавать рисованию смысл обряда или магии, но в особо ясные часы сознания, это представляется именно так. Что касается детства, тогда я не придавала многому ни веса, ни значения, потому что набирала опыт и училась, мне было многое любопытно и удивительно. Вообще-то я помню ясно только одну мечту – о любви.
А.П.: Насколько мне известно, ты сейчас преподаешь курс акварели в известной школе Софьи Мироедовой. Может быть я неправа, но мне кажется, что акварельные картины и уланги – это как два разных мира. В каком из них тебе комфортней?
Л.Л.: Есть такая практика: наблюдать за собой со стороны. Когда я рисую «уланги», акварели, режу гравюры и пишу маслом, шью авторскую вещь, я смотрю на себя как бы со стороны. Пока тело занимается ремесленной частью, я осматриваюсь вокруг, думаю о новой идее для следующей работы, анализирую странный сон, но когда в голове кто-то подаёт сигналы, словно вызывая наблюдателя, я снова погружаюсь в тело. И пока есть вот такие чёткие команды: придумать, осмыслить, проследить сюжет, меня не занимает природа материала, с которым работает тело. Но стоит начать думать о его природе, или если случаются большие паузы между чередованием перечисленных материалов, тогда рукам и голове нужно напрягаться и припоминать. Уходит вдвое, втрое больше энергии, чем, если я делаю всё поочерёдно, но через определённые интервалы и промежутки времени. Что-то вроде внутреннего дозиметра: утром просыпаешься, и кто-то внутри тебя говорит «Уже пора за акварель взяться», или «сегодня режем гравюру до крови в глазах и пальцах», или «вечером тебя ожидают «уланги» и рой людей» и т.п. Главное слушать этот внутренний голос и работать на самого себя, иначе твоим сознанием овладеет беспокойство и другие сущности. И так лучше держаться столько, сколько возможно, пока хватит надежды и сил верить, что рисование тебя вытащит и прокормит.
А.П.: Издательства не предлагают тебе книги иллюстрировать?
Л.Л.: Если взглянуть на издательство его глазами то, как вы думаете, что оно увидит во мне? А в вас? А во всех остальных художниках?
А.П.: А хотелось бы? Какие книги?
Л.Л.: Самые крупные, четырёхногие и желательно сюрреалистические. Хулио Кортасар, Эдгар По, Гарсия Маркес… В таком духе.
А.П.: Недавно в Эрарте прошла твоя выставка графики «Успеть». Это первая выставка такого масштаба?
Л.Л.: Смотря относительно чего? Относительно масштабов музеев Санкт-Петербурга – первая. А относительно моего духовного роста, то у меня каждая выставка, как первая. Но если сложить душу, время и помножить на энергию, разделить на затраченные средства и возвести в куб дважды украденных работ перед выставкой и во время выставки, то, пожалуй, масштаб будет первосортный.
А.П.: Наверняка посмотрела и другие работы, выставленные в Эрарте. Что думаешь о современном искусстве?
Л.Л.: У меня нет усов, чтобы закрутить их и сказать «современное искусство – это я!», однако есть записная книжечка, в которой отмечено красным: «Всё на свете можно сделать лучше или хуже. Включая даже и мою живопись» (Сальвадора Дали ).
А.П.: А у современных художников есть какая-то клановость? Ну, в зависимости от «школы» или направлений живописи?
Л.Л.: Да, у многих есть клОновость, другие – или ещё не определились, или решили создавать велосипед заново, только в упряжке с пиар-менеджерами, чтобы звонче было ехать. А про себя могу пропеть стихами Ольги Арефьевой: "Не заперта - взглядом ищу отмычку,
Отдаю себе отчет - это ученичество,
Хоть не знаю чему и зачем учусь...
...Я с каждой смертью на жизнь моложе".
А.П.: Сейчас готовишь следующую выставку?
Л.Л.: Да, уже визуализирую в своём воображении.
январь 2015