"Ревизор". Н. Гоголь
Александринский театр
Режиссёр Валерий Фокин
Художник Александр Боровский
Виднеется силуэт невысокого мужчины, степенно проходящего вдоль партера. Он молод, одет по последней моде, аккуратен, но смешон. Будь в поле зрения кто-нибудь еще, на кого можно отвлечься, остался бы незамеченным. Мужчина оборачивается, взгляд его – детский, вопрошающий, наивный: «Что нужно вам от меня?» Нет, не вслух – глаза спрашивают. Удивительно, что кроме этого вопроса, наверное, ничего: пустота, невыразительность, бесцветность. Так зритель знакомится с ревизором.
Появлению персонажа сопутствует приглушение света. Он идет навстречу тьме, одновременно неся ее в себе, и его взгляд растворяется в пустом, страшном беспредельно-темном. Один он? Нет, он не одинок – заразительная тьма заполняет каждого, незаметно просачивается в душу, овладевая каждым ее уголком, вскрывает страхи, уничтожает мечты и правит. О, как она правит сознанием, подсознанием, умертвляет естественное, подавая взамен сладкое ложное! Тогда и в глазах гаснет что-то настоящее, единственно правдивое, оставляя лишь черное, бесконечное и мертвое…
Дом Городничего. Совершенно тусклый, пресный интерьер – шаблон. Шаблонное все: мебель, город, люди, поведение. Абсолютно никаких красок, словом, ничего, что можно было бы отметить, ничего, что источало бы жизнь, кричало, кипело, что наполняло бы душу энергией, мысли – мечтами. Присутствующие в доме Городничего не заслуживают и капли акварели. Во всем опустошенность.
Дух опьянения, самодурства, тень пошлости и разврата в лицах, пребывающих в доме. Жадность, с которой эти люди черпали удовольствие из реки жизни, привела к осушению и застою. Никакого течения, никакого разнообразия.
Входит Городничий, и из его уст звучат всем известные слова: «Я пригласил вас, господа, с тем, чтобы сообщить вам пренеприятное известие: к нам едет ревизор». Известие о приезде важного чиновника, в руках которого судьба города, сотрясает неживые предметы. Дом Городничего подкашивается, а вместе с ним – мебель. Настолько хрупким оказывается все окружающее, что, наверное, достаточно честного слова, чтобы разрушить эту жизнь, так замечательно устроенную на кражах, взятках и лжи.
Слова каким-то удивительным резонансом отзываются в людях. Лениво, не торопясь, с трудом перебарывая апатию, местные начинают «приходить в жизнь», как старая скрипучая карусель начинает крутиться под воздействием определенной силы. «Белые колпаки», «курицы, гуси – убрать», «болезни на латыни», «церковь сгорела» – быстро и просто в голову приходят мысли о том, как припрятать безобразие города. Чиновники во главе с Городничим наводят порядок так, как это делают дети в своей комнате: игрушки ровнее, грязь под ковер, мусор под кровать. Поверхностность. Лживый лоск.
В постановке все пороки и грехи изображаются в крайне сатирической форме, доходящей порой до абсурда. Они вопят, кипят, выходят за пределы «нормального». Не смешно – страшно! Когда приходит осознание, что действующие лица не указывают на пороки, но воплощают их всей своей сущностью, тревога сменяется недоумением. Ничего не утаивается, не смягчается: все слишком острое, раздирающее – пронзающий визг изнутри. Закрыть бы уши, глаза и бежать, бежать далеко от этой правды, которую несут образы, съеденные изнутри ложью!
«На зеркало неча пенять, коли рожа крива». Впервые «кривое зеркало» появляется тогда, когда Городничий собирается идти к ревизору. Однако зеркало ли кривое? Стекло лишь отражает, но не искажает. Похоже, что только зеркало способно показать несовершенство происходящего. Люди видят себя намного красивее, следовательно, свою жизнь тоже приукрашивают всякой дешевой мишурой. Так просто создать иллюзию – однако вот оно, зеркало, и оно не врет. Безжалостно оно срывает лживую пелену, коей окутана жизнь здешних людей. (Зеркало отражает не только в пределах сцены, не так ли?).
Почему-то в течение всего спектакля некоторые фразы произносятся на церковный лад: читаются, как поется молитва. Так, например, Бобчинский рассказывает о предполагаемом ревизоре монотонно, быстро, иногда пропевая слова. Будто известие о прибытии «праведного» чиновника сродни второму пришествию. Мерзкие, грешные, они видят высшую меру наказания в последнем слове ревизора. Чиновники опошляют чистое, непорочное, низвергая небеса до уровня своего города.
С самого начала перед зрителями предстают обнаженные, тараканьи сущности жены и дочери Городничего. Большую часть спектакля они даже не ходят, но ползают по сцене. Внешний вид не заботит ни мать, ни дочь. Как два привидения, незаметные, едва одетые, они появляются на сцене и вьются вокруг всех чиновников. Жаждущие богатства, они, кажется, готовы расщепить новоиспеченного гостя на мелкие частицы, в надеже обнаружить, что тот состоит из денег.
Примечательно, как легко жена готова предать своего благоверного: «Но позвольте заметить: я в некотором роде... я замужем». В постановке эти слова звучат не один, а множество раз, будто с каждым мгновением Анна Андреевна все более и более сомневается – и вдруг совсем готова отречься от мужа.
Анна Андреевна и Марья Антоновна перенимают черты комичных и глупых Бобчинского и Добчинского. Одна непременно хочет затмить другую. Речи о материнских чувствах не может и идти. Мать и дочь готовы подраться за богатенького гостя. Какие могут возникнуть преграды перед «золотым» будущим? Муж? Кровное родство? Смешно! Для дам не существует понятия о долге, чувствах: они слишком ничтожны для понимания своего высшего назначения – они тараканы. Анна Андреевна, совершенно как молодая ветренная девчонка, красуется в самом лучшем, нескромном платье перед Хлестаковым. Марья Антоновна забывает или же не имеет представления о чести, всеми возможными методами унижается перед гостем – ведет себя, словом, как женщина легкого поведения: безрассудно, вульгарно. Она не горда, не целомудренна (едва ли это возможно с такой матерью). Марья Антоновна готова продать себя, остатки своей души «милашке» золотой монетке.
Царит приторно-сладкая атмосфера притворства, унижения, обмана. Каждый норовит спасти себя и предать ближнего. Каждый готов выворачивать карман и ползать-ползать перед «праведным» чиновником, целовать ему ноги – делать что угодно ради «пощады». Так, например, Бобчинский оказывается совершенно голым, обмотанным в ковер. Где чувство достоинства, честь? Забавно, что Добчинский и Бобчинский, являясь по происхождению помещиками, так же, как и чиновники, заискивают перед ревизором. Его приезд, по сути, не должен касаться персонажей. Однако они заражены общим страхом: унижаются, дают взятки. Зачем? Они, совершенно как скот, примыкают к стайке пустых чиновников, перенимая стадный страх.
С приходом Хлестакова в дом Городничего, с тем, как в кульминационной сцене он фантазирует, тусклые декорации интерьера меняются на богатые и роскошные. Заразительную детскую фантазию Хлестакова перенимают Городничий с Анной Андреевной, да и все присутствующие. Они верят вымыслу «ревизора» и тоже начинают фантазировать – глупо, смешно, по-детски.
Поразительно то, что в спектакле нет столь известной «немой сцены». Ее значение в пьесе велико, если не ключевое. У «немой сцены» есть две трактовки: надежда на воскрешение душ или же бездушность и безнадежность главных героев-марионеток. Однако, происходящее – лишь зеркальное отражение самих зрителей и их пороков. Следовательно, трактовать сцену нужно в зависимости от реакции публики, поскольку актеры в данном случае перенимают роль зеркал. Возникает цепь. Постановка Фокина – своеобразная модель теневой стороны мира: распутного, безнравственного, несовершенного человечества. Обнаженная, червивая сущность ставится перед зеркалом, которое и показывает истинное обличье: изуродованное, кривое. Зеркала на сцене – собирающая линза безнравственности людей. Насколько же тогда далек от «идеала» зритель? Видимо, с течением времени «немая сцена» претерпела крах в воскрешении людских душ и приняла другой, безнадежный вид – вид тьмы, которую мы видим вначале и не в силах победить.
апрель 2015