«Похождения бравого солдата Швейка». М. Бартенев, по мотивам романа Я. Гашека
Екатеринбургский Театр юного зрителя
Режиссёр Анатолий Праудин
Художник Анатолий Шубин
На сцене Екатеринбургского ТЮЗа Анатолием Праудиным были поставлены такие спектакли как «Иуда Искариот», «Алиса в Зазеркалье», «Горе от ума», «Человек рассеянный», «Житие и страдание преподобной мученицы Февронии», «Дневник Анны К.», «Ля бемоль». И вот он возвращается на екатеринбургскую сцену с совершенно необычным для него материалом – «Похождения бравого солдата Швейка».
Почему – «Швейк»? Что именно важно для Праудина в этом романе? Война? Тема теперь донельзя актуальная, но не на ней делает акцент режиссер. Сцены военные здесь – атрибутика, важнее – человек, мало чем отличающийся от современников. Нестандартный подход Праудина к материалу являет нам главного героя, лишенного возвышенных качеств. Не патриотизм, как ни странно, движет им в рамках войны. Он – дезертир, человек заурядный, но, между тем, – главная фигура в спектакле.
Гашек писал антивоенный роман. Праудина же интересует именно Швейк и «ему подобные»: с их конкретной историей, мотивами, особенностями. Решенный в духе брехтовского кабаре с идейным содержанием, «Швейк» стал кабаретно-публицистическим «фильмом» о войне, о милитаризации.
Сцены разных мест действия смонтированы как череда кадров со сменой светового оформления, музыки, героев. И в этом калейдоскопе событий подробно выстроена каждая сцена. В рамках театрального пространства режиссёр создаёт модель воюющей страны, где, по сути, и воевать-то никто не хочет.
Праудинский заглавный герой всё вокруг приводит в движение. Энергии ему не занимать, хотя и пользы от этой энергии ровным счетом никакой. Швейк – балагур, при этом совершенно неконфликтный. Да, порой нагловат, а порой – «смелости не хватает». Этот бравый солдат немолод, некрасив, нескладен, к тому же идиот (о чем не раз напоминает зрителю сам). Смекалка, в какой-то степени равнодушие к происходящему, гонка за удовлетворением своих интересов и абсолютное нежелание агрессировать – вот, что важно в новом странном герое нашего времени.
В этой гонке победителей нет: всех сравняют обстоятельства, случай. Даже загадочный молодой шахматист, который, находясь сначала в стороне от всех и размышляя над «следующим ходом», завершив шахматную партию, окажется с другими героями-фигурами «в одной коробке» – «под разрядом». И следующий ход, по замыслу режиссера, может сделать только дезертир. Он-то и спасет мир, со своим умением попадать в тупиковые ситуации и выбираться из них, не падать духом и уворачиваться от пуль. Из романа сознательно были отобраны эпизоды, приправленные нужным пафосом во славу дезертира, суть которых «думать только о себе – лишь бы не бросаться на баррикады, отсидеться – только не воевать».
У этой полнометражной картины довольно аскетичное «фронтовое» оформление. Длинные серые полотна, как наспех наложенные повязки, на черном бездонном заднике, грязных оттенков военная форма, «перебинтованные» темно-зеленые деревянные доски (будь то стена в сцене расстрела, помещение казармы или вагон эшелона), дым, пыль, гарь – хаос войны, заключенный в квадрат тюзовской сцены. Ярким пятном в этой почти монохромной картине стали кроваво-красные пули, рассекающие вдоль и поперек пространство.
В этом спектакле даже у них есть душа. Сострадая остальным героям, прикрывая их своим телом и поднимая на ноги, эти девушки сами становятся одними из главных действующих лиц. Из жен и матерей в черных одеждах, провожающих кто сыновей, кто мужей на фронт, они превращаются сначала в работниц «Красного креста», а затем в боевые снаряды. Но даже будучи убийцами они, как некогда медсестры в сцене расстрела, стоящие за спиной у приговорённых, «прикрывают тылы» воюющих. Если «подопечный» всё-таки убит, это – случайность: «Пули-дуры, что с них взять?» Они свистят над героями на протяжении всего действия. Не минуют они и бравого солдата. Но – раз осечка, два, три... Случай бережет неказистого главного героя, в отличие от многих его товарищей и попутчиков.
Режиссер иронизирует над происходящим. И это – то качество, без которого нет ни одной его постановки, в каком бы жанре она ни была представлена. В «Швейке» он насмехается над солдатами, расшифровывающими военное послание по любовному роману «Грехи отцов» (причем, роману современному, 2000-го года), над «вояками», театрально умирающими на обеденном столе в газетных костюмах, над Лукашем, который, будучи образцовым офицером, возглавляет армию непутёвых калек и носит траур по пинчеру, над рассыпающимся от старости Генералом, всё ещё носящим парадный мундир и бесконечно травящим безобразные байки, над странными взбалмошными барышнями, вроде Пани Кати и одинокой мадьярки с незвучащей виолончелью.
А первая сцена в кабаке – как эпиграф, говорящий о том, что желания, по большому счету, у людей, кем бы по статусу они ни были, примитивны: пиво, девушки, зрелище. Шумная пирушка замолкает лишь с приходом Пани Мюллеровой. И её реплика «Господа! Фердинанда убили!» служит отправной точкой действия. Потом Швейк, сидя на коленях, будто с ампутированными ногами, за починкой инвалидной коляски, скажет: «Будет война». На самом деле, она давно началась.
Распевая «Балладу о счастье» в тесном кабачке, герои даже думать не хотят, что там, за стенами питейного заведения: здесь и сейчас им спокойно и весело. Они и в разгар войны будут искать сладкой жизни, точно так, как искал банку сгущенки медведь, внезапно появившийся в одной из сцен рядом с солдатами. Только в реальной жизни не всё так сладко. Не банка сгущенки, а банка фекалий оказывается в руках у временного новоиспеченного героя Швейка: средство от ревматизма, а не от тягот жизни. Средство, которым потом обмажутся все его сокамерники, и, как итог, – все в дерьме, как в прямом, так и в переносном смысле. Не так важно, кто ты, здесь все равны. И потому режиссёр периодически «тасует» персонажей. Швейк – то герой, то враг народа. Судьи, только что сидевшие на своих местах, вдруг сами оказываются подсудимыми. Инвалидное кресло, которое только что подлатал Швейк, переходит нерадивому священнослужителю – и вот уже он как инвалид, как немощный старик, сидит на нём и, прикрывая свою наготу синим одеяльцем, по старинке причитает «Дети мои!..». Все они – как тот гроссмейстер, что проигрывает в уголке шахматную партию «за двоих», – ходят то белыми, то черными, каждый раз оказываясь на удобной им половине шахматной доски.
Изображение действия строится на контрасте: в одной плоскости – два места действия. Бар и эстрада, суд и тюрьма, казармы, где в одной – начальство, в другой – подчиненные. Такой композиционный приём позволяет разом охватить всех героев и противопоставить их друг другу в заданных обстоятельствах.
Спектакль подробно проработан мизансценически: будь то массовые сцены или пара артистов на площадке, – всё внимание сосредоточено на героях. В постановке задействована почти вся труппа, где каждый имеет несколько лиц. В череде сменяющих друг друга персонажей, от начала до конца «простроен» каждый. Задействовано и само пространство. Эстрада заслоняется массивной решеткой, превращая место действия из кабака в тюрьму (она поддерживается самими героями и потому, то появляется, то исчезает со сцены, автоматически меняя место действия), стены расстрела поворачиваются оборотной стороной, превращаясь в вагон эшелона, или встают в диагональ, открывая двери в дом поручика Лукаша.
Вместе с пространством «трансформируются» и герои. Провожающие матери в траурных одеждах, появившись в форме санитарок военного госпиталя, будут петь уже не прощальные заунывные песни дрожащим голосом, а бодрую фронтовую арию, а позже станут молчаливыми пулями и будут свистеть над головами героев. Судьи закроют дело и на глазах у зрителя примерят форму санитаров психлечебницы. Каждый неугодный будет завербован ими в соответствующее учреждение, над остальными – расправа пострашнее. Белую форму они сменят на фартуки мясников, и начнут под разрядом превращать армейские «полуфабрикаты» в мягкий податливый фарш.
Праудинского «Швейка» по праву можно назвать черной комедией. Комедия, пронизанная иронией, не без горечи, но – без иллюзий. Порой забавно, а порой – страшно. Страшно, например, когда этот полноватый балагур вдруг срывается. Залив в себя отчаянно сто грамм, он изливает наружу в разы больше наболевшего. «Дайте человеку поспать!», – кричит он в исступлении. И здесь-то впору умереть, но эту учесть режиссер отводит ему на потом. «Ружье выстрелит» в финале, как и полагается.
«Обрусевший» Швейк (в русской форме и с самокруткой), эдакий неунывающий Василий Тёркин, удобно устраивается на авансцене за колючей проволокой, до фронта так и не доехав. А мог бы: если бы его дописал Гашек. Но точку поставил Праудин: «дописал» и «убил» главного героя. Две осечки, два «недорасстрела» и, наконец, – точно в цель. А вокруг грохот лопастей вертолетов, сообщения радио, отдаленные крики… И нарезает круги одетый в трико Биглер с кровавыми гитлеровскими усами: раб системы, исполнитель, действия которого доведены до автоматизма. Возможно, он один из немногих – не дезертир, но и не герой этого романа. Как загнанный зверек кадет бегает по окружности, иногда останавливаясь, чтобы сменить направление. Но ему, как видно, из этого круга не выйти. А тех, кто всё-таки сможет вырваться, – постигнет участь Швейка.
Спектакль становится своего рода кабарt, заключенным в рамки военных действий. Он, как танцевальные вечера в немирное время, наполнен песнями, стихами и бодрой игрой аккордеона. Он скоро закончится: «в шесть после войны». Веселые танцовщицы сойдут с эстрады. Разойдутся, кто куда, только что пьющие вместе и травящие друг другу байки герои. Больше они никогда не встретятся. На задник, в одной из сцен, выведено «Мы победим». Но, в итоге, никто не одержит победу: просто кто-то выживет, кто-то – нет.
июнь 2015