Старая Песнь о главном

"Песнь Песней"
Большой Театр кукол
Режиссёр Руслан Кудашов
Художник Марина Завьялова

Потерянное навсегда в веках истинное имя Бога неведомо никому, произнести его не смеет ни один живущий на земле, поэтому в речи оно заменяется множеством аналогов. Его имя существует лишь в письменном виде. В финале спектакля «Песнь песней», второго из библейской трилогии Руслана Кудашова, человек будто силится выговорить это священное слово, но не может издать ни звука. Вместо этого он вытаскивает изо рта одну за другой скомканные алые поролоновые буквы, расправляющиеся на глазах и обретающие объем, и кладет их на белое полотно. В каком бы порядке ни «слетали с уст» буквы, нетрудно догадаться, что в итоге они образуют слово «любовь». Потому что к концу спектакля «Песнь песней» не остается никаких сомнений, что Бог (Вселенная, Абсолют) есть любовь. Затем все герои достают белые кружевные ткани, салфетки разного размера и формы, расшитые золотом, на каждой из которых выведено красными нитками в своеобразных узорах это же слово. Слишком прямолинейно?

Фото из архива театра
Фото из архива театра

Ничуть. Сделано это вовсе не с целью объяснить зрителю, про что же был спектакль, – это и так очевидно. Детская, природная логика подсказывает, что самые великие истины не требуется маскировать, прятать за вуалью сложноразгадываемых символов. Если мы говорим про любовь, зачем же прятаться и избегать этого слова, стыдиться многократно его повторять? Однако именно в этом незатейливом, даже лубочном по смыслу эпизоде и раскрывается структура спектакля: весь он напоминает набор разновеликих и отличных по форме кусочков ткани – сцен, в каждой из которых зашифровано одно лишь слово. 
Тихий звон колокольчиков возвещает о начале действа... На слабоосвещенной сцене, обрамленной по краям двумя грубо обтесанными деревянными лестницами, появляются словно бы из ниоткуда несколько отливающих огнем бронзовых щитов. На каждом из них начертано по одной букве еврейского алфавита. Раздается легкое постукивание по щитам, а затем металлические полотна начинают дрожать и колыхаться, будто от ветра. В отсутствии музыки эти звуки могут создать ощущение, что стучится сама легенда времен Древней Иудеи – миф пытается прорваться через материальную преграду, чтобы захватить всю сцену или, наоборот, унести зрителя на несколько тысячелетий назад.
Режиссер Руслан Кудашов вместе с художником Мариной Завьяловой, художником по свету Ларисой Новиковой и остальной командой решает максимально заполнить пространство изображением и звуком. Сцены, как правило, не перетекают плавно одна в другую, а резко обрываются с помощью внезапного затемнения или приостановки музыки. Такие цезуры нужны спектаклю как поющему человеку, чтобы выдохнуть, набрать воздух в легкие и продолжить. Если добавить, что многие из этих сцен вообще статичны или, по крайней мере, малодинамичны, то «рваный монтаж» временами доходит до слайдовой смены картинок. Как будто режиссер пригласил зрителя в кинозал и демонстрирует раритетный и магический диафильм, слайды которого оживают на несколько мгновений (секунд, минут), а затем снова замирают. Отсутствие вербального общения героев, привычных драматических диалогов и вообще каких бы то ни было реплик усиливают это ощущение. Для понимания происходящего включаются какие-то другие рецепторы восприятия. Обостряются зрение и слух, мозг все быстрее и быстрее перерабатывает льющиеся потоком визуальные образы в определенные мысли, на помощь приходит интуиция, опыт и… как будто даже память генов. Ведь этот «диафильм» повествует о создании мира, состоящего из двух половин, о происхождении рода человеческого, о том, кто мы и откуда взялись.
Попытка найти прямую сюжетную связь с историей любви юной Суламиты и пастуха, воспетую царем Соломоном, не увенчается успехом. Однако связь эта обнаруживается в смыслах, в образах, в поэтике. Он (Анатолий Гущин) и Она (Виктория Короткова) – не конкретные герои. Они и абстрактные Мужчина и Женщина, знаки мужского и женского мирообразующих начал, тогда их можно окрестить Адамом и Евой, и одновременно все когда-либо существовавшие возлюбленные. Книга Соломона здесь не литературная основа для постановки, а знак, средоточие всего уже сказанного, как и еще не высказанного о любви, сама ее суть. Именно в Книге таится код Любви.

Фото из архива театра
Фото из архива театра

Первый, кого мы видим после того, как портал в измерение легенды открывается, – Садовник (Роман Дадаев), стоящий в прямом нисходящем луче света. Луч этот нацелен не столько на него, сколько на книгу в его руках. Она блестит, переливается всеми оттенками золотого, в сердце ее (Садовник раскрывает книгу на середине) – слово «Любовь». Он раз за разом открывает ее и захлопывает, и с каждым хлопком над ним одно за другим загораются алым цветом яблоки. Господь в райских кущах созидает свой дар (и наказание) людям? Под триумфально-небесное многоголосие перед ним возникает девушка в белоснежном платье. Зовут ее по-простому – Любка (Василиса Ручимская). Любке суждено пройти весь путь от чистой, воздушной нежности через метаморфозы человеческой страсти, вожделения, а затем и великих страданий к объемному и многогранному воплощению Любви. Пока она беспомощна, слепа и идет лишь на зов колокольчика, которому, кстати, повинуются здесь почти все. В мифологии Кудашова сначала появляется любовь, а уже потом те, для кого она создана. Она еще будет некоторое время блуждать впотьмах, освещая свой путь маленьким огоньком в руках, разыскивать тех, кому предназначена. Ее не единожды спугнет резкий завывающий порыв ветра, Старуха-смерть (Мария Батрасова), тоже поджидающая людей еще до их рождения, угрожающе прогремит своей трещоткой... Но все-таки Любка продолжит идти.

Фото из архива театра
Фото из архива театра

А вот Он и Она, словно подвешенные в воздухе, падают на пол. Луч света выхватывает их поочередно. Мужчина и Женщина пытаются осознать себя в пространстве, пробуют наощупь воздух, закрывают и открывают глаза, вертятся на месте. Это световое решение используется во многих сценах, где есть Он и Она – нам редко удается увидеть их одновременно. Когда мы наблюдаем за Ней, Его поглощает темнота, и наоборот – такой прием рождает вечный диалог, перекличку, бессловесное, а потому прямое (от сердца к сердцу) общение. Они сидят лицом к зрителю, но кажется, что друг против друга, и взаимодействуют исключительно посредством предметов, окрашивая мимикой все действия, реакции. Под слегка тревожные, неспокойные напевы скрипки, будто бы жалующейся на новые хлопоты, герои садятся трапезничать. Вот Она машет Ему рукой, а Он в ответ посылает Ей зеркальцем солнечных зайчиков, Она моет яблоко и протягивает в темноту, в следующую секунду Он вынимает из темноты это яблоко, Она раскрывает гранат – Он пьет гранатовый сок, Она пересыпает в миску пшено – Он уже достает свежий хлеб и преломляет его. Она проводит алой лентой по губам – Он извлекает такую же из сердца. Наконец, они протягивают руки навстречу друг другу, и между ними материализуется в виде девушки в белом платье Любовь. Но уже через несколько минут цвет платья меняется (актриса скидывает одеяние в таз с виноградными лозами, топчет его, Он и Она с удивлением обнаруживают «кровь» на своих руках, затем облачают девушку в такое же платье, только красное). Первородный грех, познанное чувство, открытие Мужчиной и Женщиной одного из главных смыслов своего существования.
Несмотря на прозрачную поэзию, из которой соткан спектакль, некоторые алгоритмы, законы в нем все же можно обнаружить. Например, правило, точно одолженное из детской игры, организующее во многом ход действия: слышишь трещотку – замри, не двигайся; звон колокольчика – опасность миновала, иди дальше. Но уровень сложности игры увеличивается, тогда звон колокольчика исчезает, а Старуха раскручивает свою трещотку раз в несколько секунд – попробуй спастись! Или другой пример. Гранат – один из древнейших символов иудаизма, Израиля здесь играет немаловажную роль: он и жизненный сок, который пьют герои, и кровь как отпечаток познаний, и страсть. Недаром существует версия, что, когда говорят про яблоко, которым Ева угостила Адама, забывают добавить «гранатовое». Песок, наполняющий гранат, который пытается открыть героиня, или сухие гранатовые корки, падающие в несчетном количестве на заигравшихся ярмарочных шутов, – плохой знак. Голод, беднота (в том числе и духовная), обескровленность.

Фото из архива театра
Фото из архива театра

Песок, вода, яблоки, виноград, хлеб – спектакль богат натуральными материалами, и все же гранат здесь появляется чаще других, передавая привет родственному по духу фильму Сергея Параджанова. Наследие картине «Цвет граната» очевидно: краски, звуки (от шумов, гудения ветра, щелканья, свиста до длинных, тягучих, печальных мелодий востока), мерный ритм дыхания, поэтическая форма – ни одного прямого копирования или повторившегося образа, несмотря на общую природу и невероятное сходство. Можно даже предположить, что Кудашов искал в открытой Параджановым сокровищнице драгоценные камни, а потом филигранно обрабатывал их, чтоб засверкали уже в пространстве театра.
Непрерывный калейдоскоп картинок, каждая из которых имеет свою образную структуру, не так уж беспорядочен. Вознамерившийся безжалостно препарировать чудо без труда разобьет действие на несколько сюжетных линий, со своими главными героями, системой знаков, музыкальной темой. Линии эти, конечно, постоянно пересекаются, как нити разных цветов в одном рисунке, а герои встречаются. Все персонажи существуют как бы попарно, и в своей паре либо дублируют друг друга, либо противопоставлены и находятся в беспрерывной борьбе, либо входят в некие отношения.
Самая реальная, «земная» пара персонажей – Книгочеи (Алесь Снопковский, Иван Солнцев), которые открывают спектакль, едва различимо проговаривая слова о (из) Песни. Они время от времени появляются на сцене, зачитывают фрагменты из Книги Соломона, наблюдают за происходящим. Эти ученые мужи, еврейские мудрецы выступают в роли проводников между зрителем и той, другой реальностью.
Вполне земные, на первый взгляд, по своему виду и роду деятельности Ткачи: двое мужчин (Михаил Ложкин, Дмитрий Чупахин) и две женщины (Анастасия Грицай, Алена Первухина). Сопровождаемая бархатными стенаниями духовых инструментов, эта четверка в черных балахонах и шапочках постоянно чем-то занята. Они собирают материал для шитья, стригут бумагу на мелкие кусочки, изготовляют нити (золотые и красные, само собой – кто, если не они, к концу спектакля смастерит эти дивные салфетки с узорами и главным словом?). А потом делают самое важное – в огромной деревянной раме, спустившейся сверху, ловко натягивают нити вдоль и поперек, шьют праздничные платья молодым влюбленным. Несмотря на мгновенные ассоциации со станком Всевышнего, на котором ткутся судьбы людей, эти Ткачи – всего лишь работяги, ремесленники, пускай и из небесной мануфактуры, но никак не вершители судеб.

Фото из архива театра
Фото из архива театра

Он и Она – центральная пара, земная в своей человечности и неземная – в легендарности. Праотец и праматерь людей, перерождающиеся во всех мужчин и женщин с сотворения мира. Каждый эпизод их отношений, развивающихся со звездной скоростью, становится сам по себе притчей, и одновременно с тем – абсолютно узнаваемой историей любви, каких миллионы, стоит только пересказать в прозе и без лишней экзальтации.
Встреча – постепенное познание друг друга и любви – создание семьи – прохождение через испытания и невзгоды – победа и воссоединение. Гущин и Короткова играют разные этапы из жизни чувства между ними. Прикрывшись белыми бумажными костюмами, они, широко распахнув глаза и блаженно улыбаясь, завороженно смотрят вперед (снова в зал, но мы понимаем – друг на друга), словно боятся поверить в то, что теперь их двое в этой Вселенной, а затем оставляют красный след от руки на одеждах. Вкусив плод с райского древа, они уже не забудут, где находится сердце.
В другой сцене героев охватывает неистовое влечение, они почти с животной жаждой бросаются навстречу друг другу, исполненные желанием обладать не только душой, но и телом любимого. Они с остервенением «сшивают» с помощью пуговиц свои рубашки вместе так, чтобы получился небольшой шалаш, внутри которого и будет познаваться новая грань любви. На протяжении сцены, когда тела их будто сливаются в единое целое, но отнюдь не застывают, мы слышим мужской и женский голоса, повторяющие фразу: «О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна» в обоих ее вариантах – раз, второй, третий, десятый, все громче, чаще, сбивчивее. Темп движений и речи, переходящей в крик, агрессивно нарастает до своего апогея, и герои, разрывая на себе рубашки, резко отскакивают в разные стороны, как будто их ударило молнией. Пострадало при этом и гнездо, которое они успели свить (или это тоже дело рук Ткачей?).
Текст Песни Песней, не считая упомянутой строчки и ее значения в рисунке спектакля, нашептывается Книгочеями достаточно часто, но при этом не несет особой смысловой нагрузки. Его как поэзию в наивысшей своей форме можно приравнять к музыке – это настолько совершенное произведение, что семантика уже не важна, Песнь давно вышла на другой уровень. Так что строки из Книги Соломона становятся чаще музыкальным аккомпанементом к действию наравне с мелодичными восточными мотивами и звуками колокольчика и трещотки.

Фото из архива театра
Фото из архива театра

Единственный эпизод, в котором режиссер обращается к куклам, запоминается, пожалуй, больше остальных. Мудрецы-Книгочеи приносят завернутые в тряпицы деревянные тела, будто бы побывали в археологической экспедиции, где были найдены останки первых на Земле мужчины и женщины, и кладут их по краям длинного стола (в него по мере необходимости превращаются-складываются две лестницы). На одном конце стола девушки-Ткачи омывают и прикрывают тряпицей тело женщины, на другом – юноши-Ткачи заботятся о мужчине. Постепенно куклы оживают в их руках, появляясь каждый в своем световом пятне по очереди. Она слегка приподнимает голову – он привстает, шевелит рукой, она садится и осматривается, он расправляет спину и глядит вперед. Пока мы видим одного из них, свет позволяет также заметить парящую между ними буквально в воздухе Любку. Она лежит в своем красном платье между небом и землей, напевая какую-то песню, похожую на древнюю, а оттого немного страшную колыбельную. В те моменты, когда, испугавшись трещотки, свет исчезает, пропадает и замолкает Любка, но лишь на несколько мгновений, пока новый луч не прорежет темноту. Внезапно обе куклы начинают раскапывать под собою песок, и оттуда сначала появляются ладони (рядом с куклой-женщиной – мужская, а с куклой-мужчиной – женская), а потом и головы Гущина и Коротковой. Куклы бережно гладят их, льнут, обнимают – удивительной красоты сцена. Затем короткая встреча деревянных людей (иначе не назовешь, они и правда дышат!) с людьми из плоти заканчивается, и куклы бегут. Бегут, бегут – секунда темноты, и на их месте бегут уже актеры.

Фото из архива театра
Фото из архива театра

Еще одна пара – самая необычная – Пастух (Денис Казачук) и Старуха. Это не тот пастух, о котором говорится у Царя Соломона, а просто добрый малый, который все время трудится и творит, а значит, тоже созидает мир. Едва он появляется на сцене, природа ликует, все вокруг смеется резвой и радостной свирелью. Однажды он, улыбнувшись солнцу и миру, рисует на своем теле красной краской иллюстрацию к первому сказанию о мужчине и женщине: ветвистое дерево, по обе стороны от которого стоят он и она. Может быть, в этой картине и заложена вся мировая гармония? Такую же идиллию он создаст в другой сцене, устроив настоящий маленький вертеп, только вместо кукол использует свои ступни. Аккуратно омыв их, он оборачивает вокруг правой белую тряпицу, а левую облачает в ткань черного цвета. Маленькая фата и кипа на больших пальцах ног изящно дополняют наряды. И вот перед нами уже жених и невеста, порхающие на крыльях-пальчиках подобно ангелам, бросаются в веселый пляс под мелодию все той же свирели. И так они задорно танцуют, что на праздник к ним сбегаются разные животные (не настоящие, из бумаги) и тоже начинают двигаться в такт. Вот такая жизнеутверждающая картина пира во хлеву. Что ни делает Пастух, все во славу жизни.
И все бы ничего, но его постоянно преследует Старуха. Мария Батрасова собирает в своей героине самые страшные образы: смерть, болезнь, голод, война, и т.д. Она врывается практически в каждый эпизод спектакля (да и жизни, что уж там), разрушает всю гармонию, пугает своей трещоткой, напоминающей по звуку связку костей, и пронзительно, тонко, тихо повизгивает. Ее стихия – хаос, который в полной мере проявился в сцене ярмарки. Там она – королева странных людей в балахонах и в одинаковых масках. Нищие, прокаженные, продавцы сладостей, ремесленники, уличный балаган с куклами – все вторят ей, беснуются, исполняют какие-то макабрские пляски под постукивание косточками трещотки. Похоже на ночной кошмар. Даже Книгочеи в этом страшном сне подыгрывают Старухе, сводя к шутовству все высокие образы Песни Песней. 
Пастух же еще в начале спектакля прогоняет от себя Старуху, но она никак не может успокоиться – видимо, хочет покорить этого жизнелюбивого, сильного человека. В итоге, неожиданно даже для себя, Старуха сама уступает Пастуху, сдается. Она снимает черные одежды и превращается в красивую юную деву, затем покорно ложится на широкую доску, которую держит Пастух. Он аккуратно, бережно поднимает доску и уносит переродившуюся Смерть. В конце спектакля, когда Пастух достает изо рта поролоновые буквы Л Ю Б О В Ь, она лежит у его ног как верный пес, признавая победу светлой стороны. А может быть, Батрасова играет еще и злобную от своего одиночества ведьму, которую никто никогда не любил и не жалел? Когда же появился человек, способный и приручить, и приласкать ее, она с удовольствием поддается. Отношения Пастуха и Старухи меняются от начала к финалу самым радикальным образом: от открытой конфронтации к полному взаимопониманию и идиллии. Если бы знать, в каком масштабе соотносятся время в спектакле с часами астрономическими, если бы знать, когда уже эта Старуха угомонится и повинуется воле доброго Пастуха в жизни! Если бы знать…

Фото из архива театра
Фото из архива театра

Последняя пара – Садовник и Любка. Тут все просто: это самые высшие и самые абстрактные силы. Он – Создатель, она – его божественное творенье. Он дарует ее людям, и сам наблюдает сверху из глубины сцены, что же будет происходить. Он сдувает с большой двери «пыль времен», обнажающую письмена на иврите, она протягивает к нему руки через эту дверь, напоминающую уже одну из скрижалей завета.
Любка не старается, как Старуха, вмешаться во все сцены – она органично появляется везде, где возникает любовь. Между людьми, между куклами, между стопами ног. В последнем случае она достает из-под одеяла «молодоженов» яблоко в толстой корке льда. Чтобы согреть плод любви, прячет его под платье, к животу. Через некоторое время Любка появляется уже с огромным животом. Прикрываясь от ветра рукой, тяжело идет через вихрь и бурю, сопровождаемая трагичной «Лакримозой». Когда она достает из-под платья «ребенка», мы видим, что ледяное яблоко превратилось в большой круглый стеклянный сосуд, наподобие аквариума, наполненный маленькими квадратиками из красной бумаги, которые она лепестками роз долго развеивает по ветру.
Яблоко, в котором эхом отражаются Его и Ее голоса («Ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна!») – одна из иллюстраций многочисленных рефренов, рифм спектакля. Каждое действие находит свое продолжение в дальнейшем, каждый предмет появляется не случайно. Примеры бесконечны: на месте кукол, над которыми хлопочут Ткачи, появляются обнаженные Он и Она; бумажные одеяния, разорванные в клочья Старухой, превращаются в праздничные платья, сшитые уже на станке; алой лентой проводит Она по губам, а потом Он, обмакивая лезвие в краску, рисует себе алый рот до ушей; Пастух изображает на своей груди мужчину, женщину и дерево, после – выдалбливает на доске сапогом тот же рисунок. И еще не одно подобное пересечение.

Фото из архива театра
Фото из архива театра

Взаимодействуют даже цвета. В пропасти темноты, доминирующей в спектакле, на черном фоне, рядом с черными одеждами героев все время появляется другой, отличный цвет: белый, красный или золотой (иногда заменяющийся бронзой), и тем он ценнее, тем больше приковывает взгляд.
Режиссер словно предлагает поиграть, порассуждать на самую популярную, но и самую бесконечную тему. Он задает правила, а фантазируют в этих правилах артисты и зрители, раскладывая индивидуальный набор ассоциаций; он рисует картины, которые будто бы неожиданно для самих актеров наливаются объемом во время спектакля; сеет семена, превращающиеся в роскошные цветы с пьянящим запахом; стоит у ткацкого станка и следит за тем, чтобы его маленькие ткачи не перепутали нитки.

июль 2015

Авторы: