Этой осенью в Небольшом драматическом театре состоялась премьера спектакля «Валентинов день» по пьесе И. Вырыпаева. В тишине пустого зала, который только что покинули зрители, нам удалось побеседовать с режиссёром Вадимом Сквирским, на несколько минут вырвав его из суеты закулисья. Тема нашего разговора быстро преодолела рамки спектакля и от вопросов насущных перешла к высоким и вечным.
Анастасия Цымбал: Начать наш разговор хочу с цитаты из пьесы «Валентин и Валентина»… «Я сейчас иду и беру интервью: есть любовь или нет, и с чем ее вообще едят?». Вот и я сейчас беру у вас интервью и спрашиваю: «Как бы вы ответили на этот вопрос?».
Вадим Сквирский: Есть любовь или нет? По моим ощущениям, если говорить, во всяком случае, о русском языке, требуется расшифровка и бесконечная конкретизация – что такое любовь. Потому что в нашем языке это понятие, вбирает в себя довольно значительное количество смыслов. У нас любовью называют половой акт. У нас ведь специального глагола для этого нет, если только не говорить о нецензурном, приличного. Любовь – это и страсть, одержимость, зависимость. Любовь – это жертвенность. Так? Бог есть любовь. Братская любовь, и прочее, и прочее...
Я говорю, что тут требуется конкретизация. Любовь есть. Пожалуй, что кроме нее, может, нет ничего. Говорят, что есть смерть, есть любовь – больше ничего.
А.Ц.: Это как-то связано: любовь и смерть?
В.С.: А это кто во что верит.
А.Ц: То есть можно верить в смерть?
В.С.: Можно только верить в то, что смерти нет. Даже если, скажем, говорить о православной границе. О том, что кроме любви, может быть, и смерти нет, потому что есть переход в другое качество жизни. У Бога ничего нет кроме любви. Мамлеев, кажется, такую аналогию привел: если, предположим, каторжника привести в филармонию – то, что другим дарит удовольствие, для него будет мука мученическая. Он будет ничего не понимать, скучать, убегать оттуда. Что, собственно, для грешников божья любовь или любовь вообще – это энергия, так и воспринимается, как высокая музыка для человека, не способного ее воспринять. Я говорю в самых широких спектрах: она есть.
А.Ц.: В той же пьесе, в прологе, есть «нерв этой истории». А каков он, нерв вашей истории?
В.С.: Любовь как война, не только полов… скажем вообще как война, потому что люди — собственники, они амбициозны, им надо обладать, и только им обладать, они не хотят делиться ни с кем, но здесь есть нюанс – это война, в которой победителей-то не остается при таком раскладе. Только выжженная земля. Война – это высшее проявление конфликта, а жизнь вообще конфликтна, потому что она есть движение, а движение есть рост, а движение начинается с трения, если трения не будет – движения не будет и все остановится. А война есть еще и эмоциональный концентрат, потому что на войне люди и дружат, и любят, и ненавидят ярче, и последующая жизнь мирная не может им предложить ничего адекватней по остроте эмоций. Поэтому, помните, у Фоменко есть фильм «На всю оставшуюся жизнь» – вот это тоже на всю оставшуюся жизнь.
А.Ц.: Конфликт любви и войны – неразрешимый, конечно?
В.С.: Неразрешимый, как и любая драматургическая форма, потому что она ставится на уровне проблемы, чтобы люди как-то бодрились, думали, строили свои гипотезы вокруг этого, иначе это…плакат. Когда все однозначно – это плакат или урок школьный. Так нельзя.
А.Ц.: Вырыпаев сейчас популярный драматург, вы выбрали его пьесу – это концептуальное решение или дань моде?
В.С.: Честно говоря, это совершенная случайность. Я рад, что в итоге с этим столкнулся, было интересно. В нашем театре был поставлен вопрос: нужна камерная пьеса, нужно выпустить две премьеры. Основная масса была занята в «Озе» («Волшебник страны Оз» – А.Ц.), а я когда-то прочитал «Валентинов день» и понял, что хороший материал, ролевой, и как-то оно отложилось, а теперь потянулось. Не то, чтобы я выбрал это всерьез. «Игра судьбы» или «судьба игры», как хотите.
P.S. Статью о спектакле можно прочитать здесь:
январь 2015